"Прежде она никогда и ничего не принимала близко к сердцу, любила танцевать и развлекаться, дразня словами и жестами парней, которые были в нее влюблены, но ничего им не позволяя, и потом вдруг отдаться из прихоти, всего один раз, чтобы наградить и одновременно подогреть и сделать еще неистовее страсть, ненаходившую в ней никакого ответа. В ее представлении желание не шло дальше простого вкуса к победам, и ее твердость, даже мужество - все это оказалось совершенно бесполезным, когда она повстречала его... В течении одной недели она узнала, что такое страх и уверенность, тоска и счастье. И она с радостью стала пленницей, ощущая своими запястьями, лодыжками,всеми своими членами, вплоть до самых твердых тайных уголков своего тела и своего сердца, связавшие ее невидымые путы, более тонкие,чем тончайший волос, более прочные, чем канаты. Ее возлюбленный натягивал и ослаблял их одним своим взглядом. Она больше не чувствовала себя свободной? О, да, слава Богу, больше не чувствовала себя свободной. Но она чувствовала необычайную легкость, словно богиня на своем облаке, словно рыба в воде, она не помнила себя от счастья. Потому что эти тончайшие путы, эти канаты, которые он держал в своей руке, стали единственным силовым полем, единственной капиллярной сетью, через которые отныне входил в нее поток жизни. Это ощущение было настолько сильным, что когда он ослаблял натяжение своих пут , когда у него бывал отсутствующий взгляд, когда он исчезал на какое-то время не отвечал на ее письма, звонки, и она думала, что он больше не хочет ее видеть, что он перестал любить ее, - все начинало в ней задыхаться так, словно ей не хватало кислорода. Трава становилась черной, день и ночь были уже ни днем и ночью, но какими-то дьявольскими машинами для пыток, истязавшими ее регулярным чередованием света и тьмы. Свежая вода вызывала тошноту. Она чувстовала себя статуей из пепла, изъеденной, никому не нужной, проклятой.

   Те, кто любит Бога и кого Бог оставил во мраке ночи, виновны, потому что они оставлены. Они перебирают воспоминания, пытаются найти свои ошибки. Она пыталась найти свои. Она не находила ничего серьезного, только маленькие попустительства по отношению к себе, проявлявшиеся даже не в действиях, но лишь в самой возможности возбуждать желание в других мужчинах, на что она впрочем, обращала внимание лишь в той мере, в какой ее переполняло счастье, которой была для нее его любовь, и уверенность в том , что она принадлежит ему, в той мере , какой самозабвение, в которое она всегда погружалась рядом с ним, делало ее уязвимой, снимало с нее всякую ответственность и лишало последствий все ее поступки, но какие поступки? Ей не в чем было себя упрекнуть, разве что в отдельных случайно мелькавших мыслях и мимолетных соблазнах. И, однако, не было никаких сомнений в том, чо она была виновна, и что, он сам того не желая, наказывал за ее ошибку, о которой не знал даже он сам (потому что она оказалась где-то глубоко внутри): покладистость. Потому что ее страстная покорность была для ее возлюбленного доказательством того, что она ему принадлежит. Она часто вспоминала отрывок из библейского текста: "Ужасно попасть в руки живого Бога". Нет, говорила она себе сейчас, быть отверженной руками живого Бога - вот что ужасно. Каждый раз, когда он задерживался и заставлял ждать ее охватывала точка и отчаяние, глупые и беспричинные. И каждый из этих приступов ужаса оставлял в ней осадок какого-то тяжелого предчувствия, подобно предупреждению о грядущем несчастье. Быть может, когда-нибудь за чередой обычных дней, придет этот день, день смерти и пепла, который сделает оправданными ее безумие и тоску и вновь распахнет перед ней ад ее газовой камеры?"